Веские причины для раздражения у него были, но герцог предпочитал списывать свое состояние на дурной характер и духоту. Копаться в поводах и мотивах казалось слишком муторным занятием, от мыслей начинала пульсировать тупая боль в затылке. Впрочем, это могло быть и от переизбытка кофе, и от летней жары. Стараясь избегать сталкиваться с домочадцами и не делиться негодованием с теми, кто не имеет к нему никакого отношения, Клод стремился избежать. Но его тяжелое настроение густым серым туманом растекалось по дому, заполняя каждый уголок, каждую нишу и невидимым грузом ложась на плечи прислуги. И в замке было тихо, замолкала болтовня и смешки горничных, не звенела посуда и даже лошади в конюшне всхрапывали не в пример тише. Людям было неуютно в тягостной атмосфере, и только хозяин замка чувствовал себя вполне комфортно, плотнее кутаясь в расплавленную в воздухе досаду и гнев.
Уже вечером, когда солнечный диск закатился за горизонт, а над крышами домов и шпилями башен было видно только зарево небесного пожара, герцог утомленно отложил роман, который до того лениво проглядывал, читая через строчку и вызвал слугу. Потребовав приготовить ванну и платье, он сообщил, что отправится ужинать в город. Пажа, в чьи обязанности входило сопровождение герцога везде и всюду и выполнение мельчайших капризов титулованной особы, Клод не взял с собой, не будучи уверен в том, где завершится его ночь. Дурное расположение духа могло занести герцога и в дом терпимости, и в распоследний в городе кабак, в котором аристократу, да и просто приличному человек бывать опасно, а юноше не место в таких заведениях. Как его наставнику, Клоду надлежало позаботиться о моральном облике юного маркиза, воспитав из него истинного дворянина и достойного члена ордена, и вполне достаточно было того, что Валентин становился нечаянным свидетелем азартных карточных поединков и ночных явлений сомнительных личностей обоего пола. Герцог подозревал, что неокрепшее сознание юноши, подобно морской губке впитывает "науку", но менять образ жизни не спешил. Не обладавший педагогическим даром, герцог считал, что все глупости, которые поселяться в голове Валентина в столь нежном возрасте, жизнь либо укрепит в нем, либо выбьет в годы зрелости.
Потому этим вечером, распорядившись об ужине для домочадцев, он покинул замок в одиночестве, намереваясь разогнать тоску в богатой увеселениями парижской ночи. Вечер и впрямь начался с веселой встречи с парой старых приятелей, которые легко уговорили не слишком сопротивлявшегося герцога составить им компанию в одном из уютных ресторанчиков города. Теперь уже, возвращаясь домой, Клод был чертовски доволен, что накануне не дал поспешного обещания быть на позднем ужине у мадам Лэсотт этим вечером, а лишь расплывчато пообещал навестить ее в ближайшем будущем. Погубить летнюю ночь, истратив ее на общество не самой умной и далеко не самой красивой женщины Парижа и ее сиятельных гостей, было бы жаль. Вместо этого герцог попросту напился с парой приятелей, ненадолго развеяв дурное настроение.
Но навязчивая хандра вернулась уже по дороге домой, лишь притупился острый, как спица, гнев, засевший в душе, оставляя после себя только сухую досаду. Теперь, разбавленная хмельными порами, она укрепилась в нем, становясь естественным продолжением дневного негодования. Только сейчас мрачное настроение настойчиво требовало выхода. Лучшим способом было бы заняться фехтованием, отрабатывая выпады и блоки, загоняя себя до изнеможения и вытапливая гнев из усталого тела. Но герцог был изрядно пьян, чтобы справится с рапирой или мечом, потому только поинтересовался у встретившего его дворецкого, все ли в порядке и где Валентин, собираясь идти в постель. Полученный ответ вызвал тонкую улыбку герцога: сам он в юные годы тоже предпочитал общество книг, но этот недостаток быстро прошел. Моментально передумав ложиться спать, Клод направился в библиотеку.
Уже на полпути к ней, герцог сбавил шаг, с неожиданной заботливостью подумал о том, что звук его шагов, гулко разносящийся в пустой галерее, может разбудить юношу, если тот задремал. К дверям он приблизился, тихо ступая, и неслышно отворил тяжелую створку. В библиотеке было пусто. На первый взгляд, да и на второй, более пристальный, там никого не было. Только забытая кем-то из слуг или самим пажом, на столе тускло горела лампа. Герцог сделал несколько шагов внутрь, чтобы потушить попусту горящий огонь, когда взгляд его упал на оконное стекло, и только теперь он увидел Валентина, вернее, его отражение. Неясный в дрожащем свете так удачно поставленной лампы, облик его был нечетким, но не понять, чем занят юноша было бы сложно. Застыв на месте, Клод с насмешливой улыбкой на губах наблюдал непристойное представление, главный герой которого не мог и подозревать о случайном зрителе.

Ломкий силуэт юноши в зеркале оконных стекол дрожал и переливался в такт мерцанию огонька в лампе. Пламя трепетало, пожирая остатки масла и грозя вот-вот затухнуть, мглой накрывая и придававшегося постыдной ласке юношу, и наблюдавшего за ним мужчину. Верно, так было бы лучше, и темнота должна была скрыть непотребство, творящееся в храме вековой мудрости, собранной на ветхих страницах древних манускриптов, оберегая и  Валентина и его наставника от неловкости, но ее не случилось.
Огонь высвечивал все подробно, и лишь взгляд юноши не удавалось поймать в отражении. А герцог хотел бы заглянуть в глаза Валентина и там, на дне зрачков найти видение, что распалило его, застав врасплох прямо в библиотеке и принуждая к  любовной игре с самим собой. Глядя, как неспешно, словно бы преодолевая сопротивление невидимой преграды, рука юноши скользит по напряженному стволу, мужчина гадал, какие демоны сейчас овладевают его сознанием. Увидеть чувственную фантазию Валентина, погрузиться в нее, стало навязчивой идеей. Пожалуй, сильнее, чем знать, кем или чем грезит ласкающий себя юноша, герцог хотел коснуться его сейчас, переплести его пальцы со своими, почувствовать, как прокатиться дрожь наслаждения по его телу, и расслабятся мышцы, на секунды опустошения после оргазма. И выпачкать ладонь запахом его удовольствия, соприкасаясь с ним, срастаясь, на краткий миг этой причудливой имитации секса.
Порочные мысли расходились в голове, полыхали маковым полем, столь же ярким, сколь и дурманящим. Герцогу даже казалось, что он чувствует тяжелый аромат цветов, политых соком мужской похоти, усилившим  волнующий запах. И его дыхание участилось от вида и примерещившегося запаха чужого распутства. Собственная плоть Клода уже ныла, требуя немедленной  ласки. Прежде не смотревший на своего пажа и воспитанника иначе, как на одного из Причастных ордена, теперь он увидел в нем юношу весьма соблазнительного. Неожиданное открытие это теплом возбуждения прокатило по жилам, вплетаясь в кровь.
Отступив на пару шагов, ловя более удачный ракурс, Клод едва не налетел на стол, вовремя успев выставить руку, но не оторвав взгляд от отражения Валентина. Пальцы гладко прошлись по столешнице, вцепились в край ее, до ломоты в суставах. Чем ближе была развязка порочного действа, тем сильнее было желание герцога стать его частью. Голос разума, подсказывающий, что следует уйти, не смущать юношу своим присутствием, остался незамеченным. Всю сцену он досмотрел до конца и лишь усмехнулся, встретившись взглядом с очнувшимся после наваждения Валентином.
Стеснение мальчика и его мужественная попытка сохранить лицо, не смотря на унижение, горевшее румянцем на его щеках. Не желая облегчать участь пойманного бесстыдника, герцог вглядывался в его лицо пристально. Не укор, но насмешка, куда более болезненная для уязвленного достоинства, звучала в его голосе, когда он обратился к Валентину:
- Доброй, доброй, - слова тянулись нитями карамели, повисая в воздухе медово-золотистой паутиной. – И что за книга так увлекла тебя, Валентин?
Огонек лампы запульсировал, зашипел, словно глотая неосторожно попавшего в его пасть мотылька, вспыхнул напоследок, обжигая притаившиеся в углах тени ярким светом, и потух. Библиотеку заполнила теплая ночь, вливаясь через окна бледным блеском луны. Непривыкшие к ее тусклому свету, глаза сразу ослепли, но обострился слух, и ритмичный стук сердца, и короткие вздохи, и шелест листов, оброненной книги, гулом бились в ушах.
Двое остались в полной темноте, и всего три шага, понадобилось герцогу, чтобы сократить расстояние между ними. И огромная библиотека тотчас съежилась, обращаясь маленькой коморкой, в которой эти двое зажаты тесно, разделенные только темнотой.

Клоду не надо было задавать вопросы или напрягать зрение, всматриваясь в тесненное заглавие на обложке книги, чтобы угадать, на какое именно чтиво пал выбор юного маркиза. Библиотека герцога славилась не только своим богатством, но и великолепным разнообразием, на полках соседствовали труды богословов и фривольные романы, украшенные искусными иллюстрациями и даже самый взыскательный читатель сумел бы найти здесь книгу на свой вкус. Но чтобы представить, что Валентин решил скоротать ночь штудируя какой-нибудь наискучнейший трактат одного из давно почивших зануд-теологов, надо было бы обладать живейшим воображением или совершенно не знать потребности молодежи. Конечно, его воспитанник предпочел роман, хотя вся эта история про горничную и была враньем, неловко состряпанным второпях. Ни одна из служанок замка не посмела бы ни то, что притронуться к расставленным на полках томам, но и переступить порог библиотеки без надобности, да  и интересы этих малообразованных девиц не имели ничего общего с чтением. Прислуживающие в замке девушки могли понять содержание короткой записки или поставить свою подпись, но не были достаточно грамотны, чтобы осилить роман, разве что короткую новеллу, но и на это у них не было сил и желания.
В другой ситуации герцог бы уличил своего воспитанника во лжи и непременно пожурил за обман. Только теперь, когда тьма скрадывала их лица, грань между правдой и вымыслом показалась мужчине нечеткой и какой-то совсем уж несущественной. Важно теперь было понять, как прежде ему удавалось не обращать внимания на живую красоту и застенчивость мальчика, мягкий контур по-детски еще пухлых губ, этот упрямый блеск светлых глаз и мягкость кожи. Как можно было видеть в привлекательном юноше только рядового члена ордена и услужливого послушного пажа, не замечая соблазнительной грации, пусть и не оточенной еще годами опыта, но зато естественной, полной соблазна и искренности. Призрачная мгла, сгустившаяся в зале, сделала глаза герцога слепыми и вместе с тем подарила прозрение. Только теперь он смотрел и видел, подмечал какие-то пустячные детали, из которых как из мозаичных стеклышек складывался образ живого человека.
Когда умер огонек в лампе, и в библиотеке воцарилась ночь, вся показанная собранность юноши облетела позолотой. Только что был молодой дворянин, статью и манерами не уступающий герцогу, и тут же его место занял неуклюжий мальчишка. Он шарахнулся прочь с такой поспешностью, что едва не свалил книжные стеллажи, успев только смягчить падение, ухватив Клода за руку. С детской непосредственностью, он неосознанно искал опору в человеке, от которого только пару секунд назад готов был рвануть прочь. А когда герцог машинально подхватил его под поясницу, замедляя падение и оберегая от ударов посыпавшихся с полок книг, накрыл собой, тут же принялся яростно вырываться.
Острый корешок какого-то увесистого тома угодил герцогу в плечо, еще пара книг упала плашмя чуть выше лопатки. Принимая на себя удары, предназначавшиеся неосторожному мальчишке, Клод только тихо выругался сквозь зубы, но руки не разжал, напротив, теснее сжимая объятия.
- Не смотря на все твои старания, жив, - против воли голос звучал хрипло, будто мужчина стремился проглотить рвущиеся с языка слова. – Тебе стоило бы попросить слугу принести искомый роман, а не рушить мою библиотеку.
Беззлобно подшучивая над смущенным юношей, герцог отнюдь не веселился. Он внимательно осматривал лицо Валентина, как будто выискивая изъяны, которые должны быть в нем, но умело скрыты мимикой и гримом. Лицо юноши в блеклом лунном луче и правда казалось нарисованным белилами. Алебастровая маска с черными провалами на месте глаз и только теплые облачка дыхания, стекающие с приоткрытых губ, выдавали в нем живого. И Клоду хотелось попробовать вкус его частых выдохов, но он опасался, что, коснувшись губами губ юноши, не сможет остановиться, превращая дегустацию дыхания в простой поцелуй.

Отредактировано Герцог д’Омаль (2008-09-05 22:27:54)

Уютная мгла, рыхлым покровом расстелившаяся в зале, баюкал двоих, мальчика и мужчину, оказавшихся на полу в позе настолько непристойной и в то же время абсолютно невинной, если знать подоплеку. Двусмысленность их положения смягчала абсурдность самой ночной встречи в библиотеке, которой бы не случилось, если бы не дурное настроение герцога, не хмель, толкнувший его на поиски пажа, и не молодой организм последнего, так бурно и правильно отреагировавший на эротический роман. Рассмейся теперь герцог, и все еще можно было бы свести к шутке, и позабыв это странное происшествие к утру. Шуткой можно было бы оправдать и насмешливые слова юного маркиза, произнесенные с тем неподдельным надрывом, который выдает возбуждение человека. Может быть, именно этот надломленный шепот так подействовал на Клода, но он не двигался и не отзывался, наслаждаясь ощущением легкости юношеского тела, зажатого в тисках его объятий.
Его не отвлекали тени и шорохи, поселившиеся в погруженной в ночь огромной зале, не смущали будущие сплетни, которые расползутся по замку и обрастут совсем уж невероятными подробностями о совращении ангела чертом в обличие человека. Мало что смогло бы теперь вернуть мужчине трезвость мышления, разве что разверзшиеся небеса или хоть рушащийся потолок библиотеки. Но пока ни небесный огонь, ни потолочные балки не обрушились на них сверху, Клод не желал отпускать свою добычу, так кстати угодившую в его объятия. Близость мальчика будоражила кровь похлеще, чем вино, и герцог уже не желал иного продолжения ночи, чем забава с молодым воспитанником, совершенно позабыв, что отвечает за него если не перед Богом, с которым у де Реньи были натянутые отношения, то перед чтимым им орденом. Хотя, о каком почтении к величию и традициям ордена могла идти речь, если в его руках билось живое тепло, еще пахнущее удовлетворенной похотью. И только памятуя об отсутствие какого-либо опыта у Валентина, герцог не спешил овладеть им, боясь навредить.
Потому и неожиданная решимость, с которой Валентин собрался получить свой первый поцелуй от мужчины, к тому же от своего наставника, поразила и позабавила герцога. Мальчик был так наивен и при этом отчаянно смел, что заслуживал одобрения, но Клод не сделал и движения ему навстречу, и все еще сбитый с толку этой внезапной переменой, позволил Валентину проделать в одиночку то, для чего нужно стремление двоих. Только мальчик еще не знал этих тонкостей. Неловко ткнувшись плотно сомкнутыми губами в губы герцога, он немедленно отшатнулся, замер, прислушиваясь к своим ощущениям. Серьезность, с которой подошел он к своему первому опыту и его неудача рассмешили герцога, но он постарался не подать виду, чтобы не обидеть насмешкой юношу. Невинность его воспитанника соблазняла так ловко, как не дано ни одной блуднице, познавшей порок сотен мужчин, но так и не научившейся обладать ими. А этот мальчик, не ведая, что творит, уже разжег страсть в искушенном мужчине.
- Ты не от того ждешь ласки, - голос герцога потеплел, слова ласкали, как и его пальцы медленно, чтобы не спугнуть чувства юноши, раздевавшие его. - Девушка, твоя ровесница подошла бы тебе больше. К тому же, она была бы так же неопытна как и ты. Ты не испытывал бы такой неловкости.
Эти слова он выдохнул в губы маьчика, согревая, словно желая растопить корочку льда, сковавшую их. Тягуче провел языком, плавно разомкнул половинки, чтобы натолкнуться на преграду из упрямо сжатых зубов. Смех герцога растворился во рту Валентина, язык прошелся по слизистым, собирая влажный вкус его слюны. Укрывая юношу собой, сминая его тело в ладонях, Клод  целовал его терпеливо, дожидаясь неизбежной отдачи. А руки уже закрались под тяжелую ткань халата, оглаживая беззащитную перед мужским желанием обладать, тонкокостную фигурку юноши. И шелк кожи отзывался на прикосновение, жаром отдаваясь в ладони.

Отредактировано Герцог д’Омаль (2008-09-05 22:27:16)

Робкий и неумелый ответ на бережный, полный чувственной нежности поцелуй не удивил герцога, как и сопротивление, оказанное ему уже казалось бы сдавшимся на милость его желанию юношей. Буря страстей и игрушечные переживания этого мальчика, навеянные возбуждающей игрой его воображения, внезапно переступившего грань фантазии и беззастенчиво шагнувшего в реальность, казались мужчине неправдоподобно яркими и слишком многообразными, чтобы уживаться с ними. Пирамиды из принципов, кодексов и законов, что так легко возводят на шатком фундаменте иллюзий молодые люди, находящиеся в том же прекрасном возрасте, что и Валентин, уже давно легли руинами и остались далеко позади для де Реньи. Он рано избавился от вороха ненужных ему волнений, еще в юности поняв, что достичь вершин проще налегке, чем волоча за собой груз убеждений и сомнений, свойственных молодости, воспитанной в изоляции монастыря.
Валентин получил именно такое закрытое воспитание и теперь страдал из-за невозможности преступить вколоченные в его душу правила. Собственная порочность терзала его, для герцога становясь поводом для насмешки. Он не смеялся только потому, что губы горели от жгучего поцелуя вырванного у невинности, будто коснулся раскаленного распятия, оскверняя его и обжигая плоть о воплощенную добродетель. И впору бы отступиться, предоставляя кому-то другому сорвать плод уже созревший и наполненный соком сладострастия, но Клод не желал такого поражения. Пусть бы мальчишка яростно сопротивлялся, пусть бы рвался из его рук, и разум возобладал бы над чувствами, но Валентин был хоть и смущен, но уже почти покорен исследовавшим его тело наглым рукам мужчины и не стремился избежать позорных ласк. Отказаться от добычи, которая сама ступает в силок и туже затягивает охватившую ее тело петлю, герцог не мог.
- Испорчен свет, а ты еще совсем дитя. Разве дети бывают испорчены? Только невинность, всего только распутная невинность, - колыбельный шепот, усыпляющий совесть и растравливающий желание познавать сокрытое. – В ней нет ничего от порока.
Он и сам был готов уверовать в то, что говорил. Страсть и похоть въелись в сознание, глуша слабые попытки разума остановить творящееся непотребство. Забыв об уставе ордена, забыв о людских и божеских законах, мужчина гладил ладонями трепетное тело, распятое под тяжестью его, прижатое к полу и совершенно безоружное перед напором взрослого и сильного мужчины. Эта кажущаяся хрупкость заставляла Клода быть осторожным, словно мальчик сделан из тонкого пергамента, неосторожное прикосновение к которому сгубит изящество юношеских форм.
- Я научу тебя играть с пороком, ступать по нему, как по воде, - распахнув полы халата, герцог прижался губами к шее Валентина, целуя солоноватую горячую кожу и прерываясь, чтобы говорить. – Я научу тебя. Ты ведь хочешь учиться, а кто если не твой наставник должен тебе показать красоту плотских наслаждений?
Только тень лукавства в каждой его фразе и несколько капель смеха. Он убеждает мягко, не насилует, почти что просит, но просьбы его равносильны приказам для почтительного воспитанника. И Клод сумел бы уговорить, обмануть и запутать преданного пажа, но рот его снова занят поцелуями, губы скользят по выгнутому горлу, прихватывают кожу. Он слизывал выступающий через поры сок желания, терпкий и жаркий, и было он для мужчины слаще вина.

Отредактировано Герцог д’Омаль (2008-09-06 21:13:56)

Поспешная отзывчивость юноши, получившего дозволение отдаться порочным мыслям и воплотить все тайные мечтания в жизнь, поразило герцога, увлеченного пылкостью Валентина. Контраст болезненной скромности, давно позабытой самими Клодом, и жажда новых впечатлений, запретных и оттого особенно сладостных и желанных, поражал мужчину. Он словно бы заново переживал первый юношеский опыт, окунался в те ощущения надломленной непорочности, когда сам отдавался властным ласкам мужчины и брал трепетных красавиц, премило краснеющих от  целомудренных поцелуев и без стеснения задирающих юбки в полутемных альковах. Давным-давно лишившийся иллюзий о чистоте плотских связей и обязательности эмоциональной привязанности, как части любовного акта, герцог вновь погружался в миражи своего отрочества, упиваясь ими, как пьянящими водами источника вечной молодости.
Едва только познающий мир и жизнь, Валентин подарил своему наставнику свою чистоту, чтобы получить в ответ всю томительную и прекрасную грязь сексуальных игр между двумя мужчинами. И этот опыт, будет ли он плох или хорош, сотрется из памяти юноши, смытый чередой ярких впечатлений и гнусных страстей, которыми насыщенна интимная жизнь элиты в столице. Салоны, не уступающие по градусу распутства борделям, великосветские шлюхи, прекрасные и порочные, отдающиеся за льстивые улыбки и дорогие побрякушки, шепотки сплетников за спиной и слухи о бессилии или безудержной сексуальности первых мужчин в Империи. Все это еще только предстояло узнать Валентину, сейчас рьяно исследовавшему своего любовника и попечителя.
И не сдерживая себя, не давая себе времени на раздумья и сомнения, молодой человек пользовался представившимся моментом, темнотой и жаром желания, скрытым за тонкой преградой мягких домашних брюк, которые герцог мало помалу стягивал с его бедер. И в эти секунды такого близкого и неизвестного ему блаженства, Валентин ничуть не стыдился своей наготы, оставляя эти страдания грызущей душу поруганной чести до той поры, когда утренние лучи высветят следы ночных забав герцога на его теле. А они уже темнели, багряные пятна, оставленные ненасытным ртом Клода, такие невероятно яркие на бледной, как свежий хрусткий снег, коже.
- Искушение, а не испытание, - религиозные мотивы сомнений молодого маркиза забавляли безбожника. – Поддаться ему сейчас нужно, чтобы потом твое тело не познал чужой, соитие с которым – грех.
Чушь, которую так просто и с таким жаром нашептывал герцог, убедила бы и монаха, но его мальчик был непорочнее стен монастырской часовни и стол же неприступен. Едва подавшись инстинктам, он тут же закрылся, прячась в непроницаемую раковину своих убеждений, с которыми ему еще только предстоит расстаться, взрослея и набираясь неприятного, но неизбежного опыта. Только что бесстрашно изучавшие каждый дюйм напряженного торса мужчины, его руки теперь туже стягивали шнуровку на штанах, с совершенно детской уверенностью в том, что эта символическая преграда остановит возбужденного герцога.
- Или ты не доверяешь мне? – укор и недоумение, сквозили теперь в голосе Клода хриплом от перехватившего горло спазма. – Разве я могу желать тебе зла? Ты можешь допустить любую вольность со мной, и это не станет грехом.
Обхватив запястье юноши, и удерживая его жестко, на грани с болью, герцог прижал его руку к своему паху, настойчиво удерживая своей ладонью и не давая отстраниться. Насыщенная алкоголем кровь наполнила мужское достоинство де Реньи и почувствовать ее возросший размер, мальчик мог и через брюки. Вместе с тем он продолжал целовать и прикусывать шею и ключицы юноши, спускаясь на грудь, приближаясь к сжавшимся в возбуждении соскам, ставшим маленьким и твердыми, и такими притягательными, что обойти их лаской герцог не мог. И он не отказал себе в удовольствии взять в рот один из комочков чувствительной плоти, сладко посасывая его и лаская свой восставший член ладонью Валентина.

Стыдливость юноши, мнущегося, как непорочная девица на брачном ложе, заводила герцога сильнее, чем вид обнаженных прелестей распутниц высшего света, не столь щепетильных, когда дело касалось любовных игр. Видеть яркий румянец на побледневшем от волнения лице пажа мужчина не мог, но он чувствовал его, как жар дыхания и дробный стук сердца в его груди. Ребра мальчика ходили ходуном от рваного поспешного дыхания, что так же выдавало его смущение и тяжкое волнение. Невинность и нерешительность вместе с природной страстностью, запрятанной глубоко внутрь и закрытой на замки монашеских запретов, играли с Валентином злую шутку. Он бился между плотскими желаниями и жившим в душе предубеждением перед греховными однополыми союзами, как между безумным пламенем и мирным льдом, не зная, что лучше выбрать. Он страшился и палящих языков похоти, и сковывающей изморосью добродетели, и жаждал избежать выбора. Но мужчина не отпускал его, склоняя в сторону греха и его собственных предпочтений, размалывая то немногое, что оставалось от силы духа юноши.
Нет, на слова он не полагался, но продолжал бормотать что-то успокаивающее, подобное воскресной проповеди, но имевшее смысл совершенно иной. Герцог уверял своего подопечного в том, что нет ничего дороже отношений учителя и ученика, и что же дурного если подкреплены они интимной связью? А чтобы добавить веса своим уверениям, он перемежал их поцелуями, покрывая кожу живота мальчика горячими касаниями губ и оставляя невидимые пылающие метки. Пусть следы ночного беспутства растают по утру, как морок, которого не было, который лишь привиделся двоим, на краткий срок соития лишившимся рассудка, но Валентин будет их помнить. Сладость и полынная горечь первого опыта нескоро сотрется из его сознания, но если сегодня юноша распробует ее, будущие впечатления от любовных побед затмят это воспоминание. Но этой ночью тело маркиза принадлежало только Клоду, и он не собирался делить его с миражами будущих любовников.
Вера мальчика, его крепость в своих убеждения понемногу давали трещины, и теперь легко ломались, как тонкий весенний лед в горячих пальцах мужчины. Валентин дрожал от предвкушения удовольствия, и его плоть, которую мужчина чувствовал бедрами, наливалась силой и поднималась, недавно получившая удовлетворение, снова требующая внимания к себе. И герцог не заставил Валентина ждать, подчиняясь требовательным жестам, склонился к обнаженному члену юноши, дыханием опаляя влажно блестевшую в серебристом свете головку. Бесстыдница луна заглядывала в окно, наблюдая за ласками двух мужчин, так неудачно выбравших для своих утех холодные плиты библиотечного пола. И ей впору было бы зардеться и скрыться за тучами, оставляя любовников наедине, но она бесстыдно подглядывала за ними, выхватывая своим светом самые пикантные фрагменты прелюдии. И ничуть не стесняясь ее откровенных взглядов, мужчина губами ласкал напряженную плоть мальчика, не даря удовольствие, а только поддразнивая страсть. Легчайшие, почти невесомые касание, от которых волны жара растекались по венам, и кровь устремлялась к паху. Терпкая ласка распаляли мальчика, выжигая разум, оставляя только звериную жажду секса. Помогая юноше разоблачить себя, герцог водил его ладонью по своему телу, не позволяя его стыдливости возобладать над страстью, пальцами другой руки ведя неспешную игру, едва задевая тонкую кожу ствола.
Внезапно все оборвалось,словно и не было ничего. Мужчина резко отстранился, высвобождаясь из несмелой хватки молодого маркиза, скидывая с себя его руки и садясь на пол перед ним. Неподвижный и безмолвный, герцог смотрел на своего пажа и воспитанника. Просто смотрел, без укора, без вожделения, и если бы не рука, поглаживающая возбужденный орган, могло казаться, что де Реньи старательно запоминает лицо мальчика перед долгой разлукой. Он изучал замершего, раскинувшегося на полу Валентина беспристрастно, с толикой любопытства, словно и не он сейчас трогал и целовал его кожу, разжигая в нем желание большего. Он смотрел долго, заставляя мальчика чувствовать себя неуютно под этим взглядом, и продолжал нарочито медленно стимулировать свой и без того налитый кровью член.
- Встань передо мной на колени, - ни тени былой нежности, короткий приказа, которому не должно не подчиняться воспитаннику.

Отредактировано Герцог д’Омаль (2008-09-08 21:39:18)

Он бы и сам не сказал, что заставило его остановиться, не доведя задуманное до конца. То ли холод каменных плит разогнал хмель, то ли к герцогу вернулся разум и совесть, но он передумал исполнить начатое. Взять мальчика, так доверчиво открывшегося ему, покорного воле своего наставника, не верить которому и не подчиняться требованиям которого, грех едва ли не больший, чем совокупление с мужчиной. Нет, до такой низости дворянин, Сенатор Империи и Консул ордена Тацитус Нокс опуститься не мог. И будь он хоть трижды безбожником и циником, будь он хоть первым пьяницей и распутником столицы, но воспользоваться доверием воспитанника было бы слишком жестоко. Впрочем, и отступаться он не собирался. Юный маркиз был слишком соблазнителен и непростительно доступен в этот момент, чтобы можно было так запросто отказаться от желаемого удовлетворение и не выпустить накопившееся негодование в сексуальной горячке.
Вряд ли мальчику понравится его первый опыт, но он хотя бы не будет ни позорным, ни болезненным. Так решил Клод, в одно мгновение меня свои намерения, не желая насилием увечить очарование лунной ночи, застигшее его и его воспитанника. Взять его, марая невинное тело, прямо на полу, захваченный вспышкой желания, как насильник, опасающийся быть застуканными на месте преступления, де Реньи не посмел. Пусть на его месте будет кто-то другой или же он сам, но не так поспешно, а наполнено яркими переливов ощущений, которые мальчик заслуживал. В теплой комнате, в свете ламп, на белоснежных простынях постели, а не на плитах пола украдкой в темноте. Так будет  правильно, а пока герцог хотел только опробовать рот мальчика и избавить того от естественной брезгливости, приучая ко вкусу мужчины. И если отвращение не окажется сильнее уже поселившихся в душе Валентина нечестивых желаний, он сам придет к нему или к другому и предложит себя со всем искренним бесстыдством, свойственным невинности, которого так не хватало более сведущим в любовных делах партнерам де Реньи.
- Ты этого хотел, когда придавался греху в одиночку? – похоть стерла все интонации из голоса мужчины, и явная насмешка звучала глухо, угрожающе спокойно. – Тебе хотелось познать мужчину. Ты сам шел к этому и должен понять, достиг ли желаемого.
Покорный его губам и рукам, Валентин еще не подозревал, какой дар и какую муку преподнес ему наставник. Право выбора, символ свободы и зрелости мышления, и тяжкое испытание для юного еще сознания. Выбор, шаг во тьму или к свету, начало полета духа или топь, затягивающая оскверненную плоть, чтобы не выбрал мальчик, он еще ни раз припомнит эту ночь. Будет ли сожалеть, будет ли благодарить, сумеет ли примириться или будет переживать всю жизнь, но это лучше, чем блеклое неведенье. Так думал сам герцог, так должен был думать и его воспитанник, послушный его воле. Отрава плотских желаний, которую щедро глотнет Валентин, лучше унылого затворничество за монастырскими стенами, возведенными в душе. Проклятья мужчина не боялся, но и не задумался ни на секунду, что для юноши, не знавшего никакой любви, кроме чистой любви к ордену, ставшему и семьей и законом, эта ночь станет символом связи более прочной, чем просто отношение учителя и ученика, господина и слуги, старшего и младшего. Легкомыслие и пьяная жажда герцога затмила такую простую истину: для юноши любовь плотская и томление духа сойдутся этой ночью, прочно сплетаясь в клубок радостей и сомнений.
- Не противься, - ладонь тяжело легла на затылок пажа, принуждая склониться в имитации почтительного поклона. – Открой рот.
Он давил сильнее, заставляя Валентина согнуть спину, как и подобает послушному воспитаннику перед своим учителем. Не позволяя увернуться, более не нежа пылающую кожу юного маркиза, а принуждая подчиниться. Губы молодого человека вольно или невольно коснулись напряженного ствола, увитого взбухшими венами, чей витой контур проступил через тонкую кожу. И если завтра, когда солнечные лучи высветят неприглядную картину случившегося, так милостиво скрытую тьмой, мучительный стыд вгрызется в душу Валентина, он сможет оправдать себя тем, что исполнял волю Консула. Противиться приказам он не смел, перечить старшему в орден считалось преступление против устава и традиций, и если пожелает, юноша может позволить себе думать о секс только как о служении герцогу, и более не возвращаться к этому мыслями. Но только если пожелает.

Отредактировано Герцог д’Омаль (2008-09-11 18:25:50)